Гаспар из тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло. Страница 1

Алоизиюс БЕРТРАН

ГАСПАР ИЗ ТЬМЫ

ФАНТАЗИИ В МАНЕРЕ РЕМБРАНДТА И КАЛЛО

Редакционная коллегия серии «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»: М. П. Алексеев, Н. И. Балашов, Г. П. Бердников, Д. Д. Благой, И. С. Брагинский, А. С. Бушмин, М. Л. Гаспаров, А. Л. Гришунип,Л. А. Дмитриев, Н. Я. Дьяконова, Б. Ф. Егоров (заместитель председателя), Д С. Лихачев (председатель), А. Д. Михайлов, Д. В. Ознобишин (ученый секретарь), Д. А. Ольдерогге, Б. И. Пуришев, А. М. Самсонов (заместитель председателя), M И. Стеблин-Каменский, Г. В. Степанов,С. О. Шмидт

Ответственный редактор Н. И. БАЛАШОВ

[ПЕРВОЕ АВТОРСКОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ] [1]

Ты помнишь день, когда, идя дорогой длинной

На Кельн увидели мы вдруг Дижон старинный

И замерли, смотря, как золотит закат

Высоких шпилей, крыш и колоколен ряд.

Зубчатый донжон [2],

Церковные шпили [3],

Ввысь башенки взмыли -

Вот он, наш Дижон.

Здесь в небо летели

С древнейших времен

Веселые трели -

Литой перезвон.

Был важной столицей

Haш город старинный;

Он славен горчицей

И маркою винной.

Девиз над гербом [4]

На чугунных вратах,

Жакмар с молотком

На соборных часах [5].

Я люблю Дижон, как ребенок любит свою кормилицу, как поэт – девушку, впервые тронувшую его сердце. – Детство и поэзия! Как одно быстротечно, как обманчива другая. Детство – это бабочка, которой не терпится обжечь свои белые крылышки в пламени юности, а поэзия подобна миндальному дереву: цветы ее благоуханны, а плоды горьки.

Однажды я сидел в сторонке в саду Пищали [6] названному так по оружию, благодаря коему ловкость рыцарей не раз проявлялась при стрельбе по деревянным птичкам. Я замер на месте и можно было сравнить меня со статуей на бастионе Базир. Шедевр ваятеля Севалле и живописца Гийо изображал аббата [7], сидящего с книгою в руках. Сутана его была безупречна. Издали его принимали за живого, вблизи же оказывалось, что это гипс.

Какой-то прохожий кашлянул и тем самым развеял рой моих грез. То был жалкий малый внешность которого свидетельствовала о горестях и нищете. Мне уже доводилось встречать в том же саду его обтрепанный, застегнутый до подбородка сюртук, помятую шляпу, которой никогда не касалась щетка, волосы длинные, как ветви ивы, и спутанные, как густой кустарник, его худые костлявые руки, его невзрачное, лукавое болезненное лицо с жидкой назарейской бородкой, и я великодушно отнес его к числу тех мелких ремесленников – то ли скрипачей, то ли художников-портретистов, которых ненасытный голод и неутолимая жажда вынуждают скитаться по свету вслед за Вечным Жидом [8].

Теперь нас на лавочке было двое. Сосед мой стал перелистывать книжку, и из нее выпал засушенный цветок, чего незнакомец не заметил.

Я подобрал цветок, чтобы подать ему. Поклонившись мне, он поднес цветок к поблекшим губам и положил его снова в свою загадочную книгу.

– Это, вероятно, память о минувшей нежной любви? – осмелился я сказать. – Увы, у каждого из нас есть в прошлом день, который несет нам разочарование в будущем.

– Вы поэт? – спросил он, улыбнувшись.

Ниточка разговора завязалась: на какую же катушку она станет наматываться?

– Да, поэт, – если быть стремиться обрести искусство.

поэтом – значит

– Вы стремились обрести искусство! И обрели его?

– Ах, волей небес искусство – всего-навсего несбыточная мечта!

– Несбыточная мечта!… А я ведь тоже стремился к ней! – воскликнул он, и в голосе его звучали восторженность таланта и пафос победителя.

Я попросил его сказать мне, у какого мастера заказал он очки, позволившие ему сделать такое открытие, ибо для меня искусство не что иное, как иголка, затерявшаяся в копне сена…

Я решил стремиться обрести искусство, как в средние века розенкрейцеры [9] стремились обрести философский камень [10], – ответил он. – Искусство – это философский камень XIX века.

Прежде всего я стал искать ответ на вопрос: что такое искусство? – Искусство – наука поэта – Определение ясное, как алмаз самой чистой воды.

Из чего складывается искусство? На этот, второй, вопрос я не решался ответить несколько месяцев. Однажды при свете коптящей лампы я рылся в пыльных залежах знакомого букиниста и откопал там книжечку, написанную рудным невразумительным языком; на титуле ее развевалась лента с двумя словами: Got – Liebe [11]. Я за гроши купил книжку, взобрался к себе на мансарду и стал с любопытством перелистывать покупку у окна, залитого лунным светом; и вдруг мне почудилось будто перст божий коснулся клавиш мирового органа. Так бабочки, шелестя, выходят из чашечек цветов, протягивающих уста навстречу поцелуям ночи. Я свесился из окна и посмотрел вниз. О чудо! Не сон ли это? Я увидел террасу, о которой не подозревал, потому что она была скрыта нежной зеленью апельсиновых деревьев, девушку в белом платье, игравшую на арфе, и старика в черном; он стоял на коленях и молился. Книжка выпала у меня из рук.

Я спустился вниз к жильцам, хозяевам террасы Старик оказался реформатским пастором который предпочел своей холодной тюрингской родине изгнание в нашей теплой Бургундии. Арфистка, хрупкая белокурая красавица лет семнадцати, томная и грустная, была его единственным детищем, а книжка, о которой я рассказал им, оказалась лютеранским требником с гербом одного из принцев Ангальт-Кутен [12].

– Ах, сударь! Не будем тревожить не остывший пепел! Элизабет теперь уже подобна Беатриче в лазоревом одеянии [13]. Она умерла, сударь, умерла! И вот требник, над которым она склонялась в робкой молитве, и роза, которой касалось ее чистое дыхание! – Цветок увядший, еще не успев распуститься, как и она сама! – Книга закрытая, как и книга ее судьбы! – Благословенные реликвии, которые она и в вечной жизни узнает по тем слезам, что оросили их, когда труба архангела разобьет надгробие на моей могиле и я устремлюсь над мирами к моей боготворимой деве, чтобы воссесть наконец рядом с нею у престола господня!…

– А искусство? – спросил я.

– То, что в искусстве представляет собою чувство, я в муках познал. Я любил. Я молился. – Cott – Liebe, Бог и Любовь! – Но то, что в искусстве представляет собою идею, по-прежнему только возбуждало мое любопытство. Мне показалось, что дополнение к искусству я найду в природе. И я стал изучать природу.

Я выходил из дому утром и возвращался лишь вечером. То, облокотясь на парапет разрушенного бастиона, я долгие часы с наслаждением вдыхал дикий, волнующий запах лакфиоля, золотистые цветы которого рассыпаны по плющу, окутывающему мантией древний феодальный городок Людовика XI [14]; то наблюдал, как видоизменяется мирный пейзаж от порыва ветра, от солнечного луча или внезапного ливня, любовался, как в лесочке, пестрящем светлыми бликами и тенями, гоняются друг за дружкой жаворонки, как дрозды слетаются с пригорков и клюют виноград с таких высоких лоз, что в них мог бы спрятаться олень из басни [15], как грузные вороны собираются с разных сторон к остову коня, оставленному живодером в какой-нибудь зеленеющей лощине; то прислушивался к тому, как прачки гремят вальками на берегу Сюзоны [16]и как мальчик напевает жалобную песенку, вращая у крыльца станок сапожника. – То я вдали от города прокладывал для своих мечтаний тропинку, устланную мхом и росою, безмолвием и покоем. Сколько раз я срывал багряные горькие гроздья в колдовской чаще возле источника Юности и пустыни Нотр-Дам-д'Этан, у источника Духов и Фей, у Чертова скита [17]! Сколько раз находил я на каменистых высотах Сен-Жозефа, размытых грозами, окаменелые раковины и кораллы! Сколько раз ловил раков в тинистых бродах местных речушек Тии [18] среди равнодушных кувшинок, среди водорослей, где прячется застывшая саламандра! Сколько раз наблюдал я за ужом на топких берегах Солоны, где слышится лишь однообразный крик лысухи да унылые вздохи гагары! Сколько раз свеча моя озаряла подземные пещеры Аньера, где со сталактитов медленно стекает неиссякающая капля клепсидры веков [19]! Сколько раз трубил я в рог на отвесных утесах Шевр-Морта, когда дилижанс тяжело подымался по дороге футах в трехстах ниже моего убежища, скрытого туманом! И даже ночами, летними благоуханными светлыми ночами, сколько раз бродил я, как оборотень, вокруг костра, разведенного на пустынной, заросшей лужайке, – пока дубы не дрогнут от первых ударов дровосека! Ах, сударь, как сладостно уединение для поэта! Я был бы счастлив, если бы мне дано было жить в лесу и нарушать его покой не больше, чем птичка, утоляющая жажду в прозрачном ключе, чем пчелка, пьющая сок из ягоды боярышника, чем зрелый желудь, падающий сквозь листву

[1] Стилистически это предисловие стоит несколько особняком среди остальных стихотворений в прозе, составивших книгу, что понимал и сам Бертран, предполагавший снять вступительную главу и превратить ее в самостоятельное произведение. В письме к Давиду д'Анже от 19 апреля 1841 г. он сообщает: «Это описание Дижона XIV и XV веков является всего лишь первоначальным наброском более широкой картины, ради создания которой автор предпринял многочисленные изыскания и обнаружил неизданные документы, хранящиеся в Королевской библиотеке, которые должны войти в задуманное им сочинение о Дижоне». Первый эпиграф взят из поэтического сборника Ш. О. Сент-Бёва «Утешения» (XIX, «Моему другу Буланже»). Буланже, Луи (1806 – 1867) – живописец романтического направления, близкий друг А Бертрана. Второй эпиграф является отрывком из баллады Бертрана «Дижон»; полностью она была впервые опубликована в 1926 г. в подготовленном Гарджиллом Спритсма издании стихотворений А. Бертрана.

[2]Донжон – главная, самая высокая башня феодального замка, служившая последним убежищем при нападении неприятеля.

[3] Донжон герцогского дворца и шпиль собора, видимые путникам еще издали из долины. (Примеч. автора.)

[4]Я очень тороплюсь! – старинный девиз дижонской коммуны. (Примеч. автора.)

[5] Речь идет о башенных часах церкви Нотр-Дам в Дижоне, украшенных металлической фигурой звонаря Жакмара. Часы были вывезены бургундским герцогом Филиппом Отважным из фламандского города Куртре в 1383 г. и поднесены Дижону в благодарность за участие его горожан во фламандском походе 1382 г., завершившемся победой бургундцев при Роозбеке. Французский хронист Фруассар писал об этих курантах: «Они столь красивы и прекрасны, что равных им не сыскать за сто лье в округе, и подобных им нет ни в нашей земле, ни за морем». В XVII в. на часах была установлена фигура жены Жакмара – Жаклины, в 1714 г. – фигура их сына. Куранты по сию пору являются гордостью и украшением Дижона.

[6]Сад Пищали – парк в Дижоне, разбитый в 1760 г. на месте небольшой рощицы, где горожане развлекались стрельбой по деревянным мишеням, изображающим птиц (papegais). В настоящее время это ботанический сад; среди его достопримечательностей – так называемый Черный тополь, одно из самых старых деревьев Франции, которому более 500 лет.

[7] Никаких сведений ни о самом «шедевре», ни о его создателях обнаружить не удалось. О них не упоминается ни в одном из путеводителей по Дижону, ни в капитальном восьмитомнике Э– Бенезита «Словарь живописцев, скульпторов, рисовальщиков и граверов» (Париж, 1948). Скорее всего поэт иронизирует над выполненной в натуралистической манере фигурой аббата, как бы ненароком противопоставляя эту раскрашенную гипсовую поделку замечательным скульптурным памятникам средневековья и Возрождения, которыми так богат Дижон.

[8] Вечный Жид, или Агасфер, – персонаж средневековых легенд (впервые о нем упоминает итальянский астролог XIII в. Гвидо Бонатти), якобы не позволивший Христу, шедшему на Голгофу, передохнуть у его дома и обреченный за это на вечные скитания. Легенда об Агасфере обрела особую популярность в эпоху романтизма: к ней обращались И. В. Гёте, И. Б. Шелли, Н. Ленау, Э– Сю, Я. Потоцкий, В. Жуковский и многие другие писатели.

[9]Розенкрейцеры (нем. Rosenkreuzer; фр. Les Rose-Lroix) – члены тайных обществ религиозно-мистического характера; названы по имени их легендарного основатели, Христиана Розенкрейца, будто бы принесшего с Востока в Европу наследие «довременной» мудрости. Эмблемой розенкрейцеров была роза, вписанная в крест (пиктографическое изображение имени их основателя), а основой их учения – идея нравственного самоусовершенствования, осуществляемого с помощью ряда «герметических» дисциплин: магии, кабалистики, астрологии, алхимии.

[10]Философский камень («камень мудрых», «эликсир жизни») – таинственное вещество, получение которого было конечной целью алхимического процесса. Считалось, что философский камень даровал своему обладателю необычайное долголетие, всеведение, всемогущество (в том числе власть над духами стихий) и гарантировал прижизненное слияние с Абсолютом, «Высшее отождествление».

[11] Бог – Любовь (нем.).

[12] По всей вероятности, имеется в виду князь Людвиг Ангальт-Кутен (1579 – 1650), правитель Магдебурга и Хальбертштадта, ревностный протестант, принявший участие в Тридцатилетней войне на стороне шведского короля Густава Адольфа. Известен как покровитель наук и искусств, основатель Литературной академии в Веймаре (1627), поэт-гуманист и переводчик

[13] Здесь Бертран намекает на то место из «Божественной Комедии», где, рассказывая о появлении Беатриче, Данте пишет, что пред ним:

«В венке олив, под белым покрывалом,

Предстала женщина, облачена

В зеленый плащ и в платье огне-алом».

(«Чистилище», песнь ХХХ; пер. М. Лозинского)

[14] Этот замок возник в Дижоне как плод подозрительности Людовика XI, который после смерти Карла Смелого завладел герцогством в ущерб законной наследнице Марии Бургундской; из замка не раз обстреливали город, который, правда, отвечал такими же любезностями. Ныне в его седых башнях размещен отряд жандармов. (Примеч. автора.)

[15] Намек на басню Лафонтена «Олень и виноградник» (кн. V, 5), где рассказывается об олене, который принялся объедать виноградник, укрывший его от своры охотничьих собак.

[16] Ручей, некогда пересекавший Дижон под открытым небом. Ныне его воды стекают возле крепостных стен в подземные трубы. – Форель долины Сюзоны высоко ценится в Бургундии. (Примеч. автора.)

[17] В обители Нотр-Дам-д'Этан, ныне заброшенной, в 1630 году жили капеллан и отшельник. Последний убил своего собрата и был за это приговорен дижонским парламентом к колесованию на площади Моримон (Примеч. автора.)

[18] Тий – общее название маленьких речек. (Примеч. автора.)

[19] Клепсидра – водяные часы, бывшие в употреблении с глубокой древности наряду с часами песочными и солнечными. Здесь это слово употреблено в переносном смысле.